Джон О`Хара - Дело Локвудов
С «Зета Пси» и в «Козырях» считалось само собой разумеющимся, что Авраам Локвуд, красивый, умный, при деньгах, принадлежал к известному состоятельному семейству Локвудов. Сам он тоже считал само собой разумеющимся, что его считали родственником тех Локвудов; в результате никто не задавал ему прямых вопросов, что избавляло его от необходимости давать уклончивые ответы и, таким образом, навлекать на себя подозрения. Лишь однажды он солгал, упомянув как бы между прочим, что большинство его родственников (отец был исключением) училось в Йельском университете. В некотором смысле это была полуправда: многие более близкие потомки Роберта Локвуда, приехавшего в Уотертаун в 1630 году, действительно учились в Йельском университете, причем никто, в сущности, не оспаривал предположения, что Авраам Локвуд имел какое-то отношение к этому предку. Во всяком случае, членам клуба «Зета Пси» и особенно клуба «Козыри» казалось, что Авраам Локвуд, сын финансиста из северного штата, вполне соответствует их представлению о джентльмене.
«Козыри», коих насчитывалось двенадцать человек, заключили с некоей мисс Адамсон соглашение, предоставлявшее ей права фактической хозяйки клуба. Она имела на Джунипер-стрит дом, где жила вместе со служанкой. В отличие от студенческих организаций, обозначаемых буквами греческого алфавита, и аристократических обществ, «Козыри» не признавали тайных ритуалов; даже из названия этого клуба каждому было ясно, чем там занимаются. Однако само собой разумелось, что «Козыри» не посвящали посторонних в то, о чем они говорили и что делали на своих сборищах. Не подлежали огласке ни станки за карточным столом, ни характер соглашения с Фиби Адамсон. По условиям этого соглашения, любой член клуба, если испытывал в этом потребность, мог посетить Фиби Адамсон, и та обслуживала его. Если приходило сразу слишком много желающих (больше двух), то Фиби посылала свою служанку за другими женщинами из числа специально отобранных ею гостиничных горничных, домашних работниц и продавщиц, желавших подработать на стороне. За каких-нибудь два часа Фиби удавалось собрать у себя дюжину молодых женщин. В этих оргиях Авраам Локвуд бывал блестящим партнером. Природа наделила его недюжинной мужской силой, за что ем справедливо прозвали Жеребцом.
Его товарищи нередко забавлялись тем, что следили за ним с часами в руках, а когда Фиби приводила к нему новую девушку, члены клуба собирались вокруг них в кружок, чтобы наблюдать, как она изумится, увидев его голым.
Вне стен дома Фиби он был олицетворением благопристойности; приятная наружность, здоровый цвет лица, ангельские локоны, взгляд скромный и чуть-чуть смущенный — все это придавало ему вид человека нравственно безукоризненного. «Кто бы мог подумать?» — спрашивали, глядя на него, одноклубники. Таким образом, сам Авраам Локвуд сделался одной из немногих клубных тайн.
Назначение в военное ведомство в Вашингтоне предоставляло ему возможность отточить светские манеры, обретенные в студенческие годы. Его пенсильвано-немецкий диалект был неприятен для слуха дипломатов, говоривших по-немецки, но помогал ему понять многое из того, о чем они разговаривали. Кроме того, он знал французский, изучением которого не без успеха увлекался в университете. Выросши в двуязычной среде, он не так стеснялся разговаривать на иностранном языке, как его товарищи, поэтому казался понятливей и внимательней других студентов; преподаватели, в свою очередь, внимательней относились к нему. Он не вполне еще отработал произношение и интонации, но французскую речь понимал и свободно изъяснялся, даже если разговор длился несколько часов подряд. Это было немаловажное качество, ибо в Вашингтоне ценилось всякое усилие, большое или малое, могущее поколебать решимость французской нации вмешаться в войну на стороне Конфедерации. Начальство снабжало Авраама Локвуда безобидной информацией военного характера, которую он мог «выбалтывать» на приемах в расчете на то, что она станет достоянием французского посольства. Не было возможности установить степень эффективности этой маленькой пропагандистской хитрости, по фактом оставалось то, что французы воздержались-таки от участия в конфликте. Ценность Авраама Локвуда заключалась прежде всего в том, что даже весьма искушенные французские дипломаты принимали его за простодушного янки, штатного танцора в синей форме, выделявшегося из общей массы разве лишь тем, что он недурно играл в карты.
Жизненный опыт, накопленный в Вашингтоне, помог ему, в частности, сделать одно открытие: Филадельфия — это не пуп земли и филадельфийцы (даже семейства, представленные в клубе «Козыри») не пользуются за пределами своего города столь уж высокой репутацией. Правда, в беседах на дипломатических приемах иностранцы нередко спрашивали Авраама Локвуда кое о ком из своих знакомых — жителей Филадельфии, но интересовались она этими людьми как частными лицами, а не как представителями города. Авраам Локвуд крепко усвоил этот урок и обещал себе никогда не попадать в дурацкое положение.
Он не встретил в Шведской Гавани ни одной молодой женщины, которая могла бы заинтересовать его как будущая жена. Уезжая в Вашингтон, он думал, что после окончания войны переедет в Филадельфию и, когда придет время, женится на сестре одного из своих университетских товарищей. Теперь же, начав смотреть на Филадельфию другими глазами, он отказался от своего намерения. Филадельфия — это всего лишь Филадельфия, и брак по расчету сулил только скучную, тоскливую жизнь; такой брак хорош лишь тем, что мог способствовать достижению высокого положения в городе — городе, который начал его разочаровывать. Беспокоило его и другое. Ему пришло в голову, что в Вашингтоне товарищи из клуба «Козыри» не очень-то часто приглашали его к себе домой, а если приглашали и он оставался обедать, то их сестер почему-то не оказывалось дома. Сначала он не понимал, отчего такое неуважение к его персоне, а потом догадался: друзья не забыли про его «подвиги» в доме Фиби Адамсон.
Обдумывая свои планы на послевоенное будущее, он живо представил себе (и эта мысль тоже его беспокоила), как все будет, если он обручится с девушкой из Филадельфии и их родителям придется наносить друг другу визиты. Мозес Локвуд в свои пятьдесят пять лет обрел солидность — результат успехов и страданий — и то умение владеть собой, которое дается ценою пережитого страха. В то же время ему недоставало изысканности манер и в буквальном смысле — половины уха. Его часто душила мокрота, и всякий раз, когда он старался прочистить горло, беседа прерывалась до тех пор, пока он не сплевывал в одну из медных плевательниц, стоявших чуть ли не в каждой комнате его дома. Если же плевательницы под рукой не оказывалось, то он говорил невнятно «поду спуну» и шел сплевывать в другую комнату.
Мать Авраама Локвуда умела читать и писать и немного играла на органе (исполняла несколько известных гимнов), но ни разу не была в Филадельфии, не читала ничего, кроме Библии, не видела ни одного спектакля, не бывала на танцах и не устраивала званых обедов. Перебравшись в красный кирпичный дом, впервые в жизни наняла прислугу для стирки белья; всю остальную работу — стряпню, уборку, штопку, шитье — выполняла, несмотря на богатство мужа, сама. Сестры Авраама Локвуда читали журнал «Ледиз Бук»[8] Луиса Антуана Годи. Они бывали в Рединге и Гиббсвилле, но их приезд в Филадельфию для встречи с воображаемой невестой брата ничего не прибавил бы к красоте и очарованию этого города. Дафна Локвуд, очень похожая на брата, была одного с ним роста, плоскогрудая, с кривыми передними зубами, делавшими ее речь невнятной; к тому же она имела привычку прикрывать рот рукой, когда что-нибудь говорила, отчего дефект речи становился еще заметнее. Вторая сестра, Рода Локвуд, была коренаста, как ее мать, и неряшлива: мыла руки и лицо только по особому требованию. Давно уже вышедшие из детского возраста, сестры хихикали при появлении в их доме постороннего человека. Были в их поведении и другие странности, которые могли представить Авраама в невыгодном свете. Однажды пятнадцатилетняя Рода ударила мать по лицу за то, что Авраам, уходя спать, поцеловал ее. Если Дафна опаздывала к завтраку или обеду, то это значило, что она, по обыкновению, заперлась в уборной.
Таким образом, переоценке Авраамом Локвудом Филадельфии сопутствовала реалистическая оценка собственного положения Авраама Локвуда. Он понял, что, лишь живя вне этого города, вправе рассчитывать на продолжение дружбы с прежними университетскими товарищами — дружбы, которая может быть чрезвычайно полезна в деловом отношении. Он ушел с военной службы с мыслью посвятить себя накоплению денег и подыскать подходящую партию в Гиббсвилле. Возвратившись в Шведскую Гавань, он объявил, к радости отца, что отныне связывает свою судьбу с предприятиями Локвудов.
